Сузумэ была одной из того множества пациентов, которым местные специалисты не могли помочь абсолютно ничем. Это понимали все, включая и саму жертву случая, однако опустить руки раньше времени не осмеливался никто.

Кроме самой Нибори.

Странно, но от осознания абсолютной безысходности и отсутствия какой-либо альтернативы на уме становилось как-то легче, и приближающаяся смерть не казалась страшной, несправедливой или, что ещё ужаснее, омерзительной. Девушка не боялась и стояла лицом к приближающейся с каждым днём, часом, минутой или даже секундой неизвестности. Её не пугал вид её потемневшего (а ведь раньше он был такой светло-малиновый, весь из себя искрящийся и приятный глазу) Самоцвета, который ранее она так бережно оберегала и очищала с мыслями о завтрашнем дне и предстоящих новых сражениях. Общая атмосфера отчаяния и унылости перестала нагнетать и отдаваться звонким эхом ударов в висках. Перестали надоедать постоянные расспросы о самочувствие, многочасовые консультации с врачами разных специальностей, большую часть времени которых девушка просто-напросто смотрела в окно и молчала. Типичным стал гул удаляющейся машины скорой помощи по ночам. В конце концов, теперь ей было не так страшно ловить себя на мысли, что с сестрой они больше никогда не увидятся. Не боялась смотреть на собственные конечности, которых и ногами-то после ампутации назвать было сложно – одни только неопрятные обрубки, окровавленные бинты и остатки костей – и лицо, изуродованное шрамами от порезов лопнувшего от повышенных температур стекла. Не боялась с трудом передвигаться на инвалидной коляске. Словно бы для волшебницы подобное состояние и окружающий мир были делом обычным и повседневным уже несколько лет, а не неделю или около того.

Возможно, Сузу просто устала. От беготни и суеты вокруг себя, от серого круговорота в собственной голове, от постоянного стремления защищать кого-то, от каменного чувства ответственности за чью-то жизнь и, в конце концов, за свою собственную. В какой-то момент все ранее существовавшие для Нибори ценности и морали стали абсолютной пустотой. В чёрных кляксах на белых листах бумаги формата А4 девушка больше не видела ни слонов, ни медведей, ни ангелов – просто чёрная размазня, на которую она, если на чистоту, даже не удосуживалась взглянуть хоть краем глаза. На вопросы о душевных терзаниях она отвечала молчаливым взглядом в окно. В конце концов, у неё оставалась лишь вера в высшие силы и, вместе с тем, в ту адовую цепь, которую на неё повесили за все содеянные за шестнадцать лет грехи. Винить же себя в чём-то просто не оставалось сил – слишком сложные душевные порывы для опустевшего сердца и души. Даже по ночам её больше не посещали тревожные сны и мысли.

Если обобщить и сделать какие-то выводы, то можно с чистой совестью сказать, что свои последние часы жизни девушка посвящала бессмысленному существованию, разглядывая какие-то невидимые образы в пустоте или собственном Самоцвете. И не так уж и важно, где именно. Всё равно род деятельности от освещения или этажа не изменится.

Вот и сегодня, как обычно, после трёхчасового обмена пристальными взглядами с одним из докторов и приевшегося грубоватого голоса, произнесшего “На сегодня всё, Сузу, можешь идти”, выбор пал на галерею в восточном крыле госпиталя. Небольших размеров, неприметная, но светлая и, что самое главное, немноголюдная, она привлекала юную волшебницу больше всего. Каждый уголок помещения стал каким-то родным и ламповым, сюда хотелось приходить даже ночью. Увы, мешал комендантский режим. Но особенно сильно привлекал её вид на фасад госпиталя – тот самый, где резвились мальчишки и девчонки разных возрастов. Живые. Тёплые. С душой.

Жалость в представлении массового сознания, которое мы все ненароком понимаем как человечество, – казалось бы, некая противоположность эгоизму, а потому признается чем-то вроде добродетели. Но если быть до конца честным, это всего-навсего ещё одна разновидность самообмана. Та жалость, которую мы лучше всего знаем, которую чаще всего испытываем, есть прямой результат работы эгоистического сознания и без эгоизма невозможна.

Механизм, который лежит в основе данного процесса, называется отождествлением. Человек видит страдающее существо и на какой-то миг отождествляется с ним. И думает: "а что, если бы я страдал так же, как он?" Тут-то и подступает комок к горлу, тут и начинается жалость вообще – бессознательно, автоматически, инстинктивно. На деле же люди опираются на надежду, что с ними подобного никогда не случится.

Боже, как часто люди бывают сентиментальны и, при всём при том, считают это хорошей чертой своего характера! Говорят, что способность испытывать жалость – это свидетельство доброты, и порой даже радуются, что могут почувствовать накатывающую тяжесть в горле при виде бездомной собаки или нищего, просящего подаяние. Человек, жалеющий других, словно бы от одного этого чувства становится в собственных глазах альтруистом, а если не альтруистом, то по крайней мере способным на альтруизм. Но они не замечают, как часто подобная чувствительно парадоксальным образом соседствует с черствостью и даже жестокостью; не видят, насколько избирательна и неадекватна жалость. Ведь если приглядеться, многие заметят, что жалость как особое переживание возникает при вполне определенных условиях, никак не связанных на деле с пресловутым добросердечием. Конечно, существует такое явление, как умственная жалость –скажем, если мы знаем, что в обществе существуют социальные слои, действительно нуждающиеся в помощи, и принимаем участие в благотворительной деятельности "по зову сердца". Но такая жалость уже не эмоция, а скорее простое осознание необходимой взаимовыручки "ближнего своем". Скажем, это прагматичное и трезвое понимание. Но гораздо чаще не столько помогают ближнему, сколько глотают слезы, читая добрые книжки об униженных и оскорбленных или глядя в телевизор, где демонстрируют что-нибудь вполне себе волнующе-сентиментальное. Этакие "добрые самаритяне", способные в лучшем случае подать нищему мелочь, и составляют абсолютное большинство человеческого рода. Это добрые люди, не так ли?

Отвернуться от страданий мира, как будто всех этих униженных и оскорблённых не существует, не замечать обездоленных и ежеминутно гибнущих существ – единственное средство, обеспечивающее необходимый каждому человеку внутренний покой. А это в понятиях людей - злые, верно?

Жалкий способ понять собственную никчёмность и эгоистичность, но это всё, чем на самом деле располагает человечество. И Сузумэ, как его часть. Была бы девчушка не неотъемлемой частью социума, была бы не такой эгоистичной и, как следствие, чувственной по отношению к "брату и сестре ближним своим", то, возможно, высшие силы бы распорядились как-то иначе, и жизнь сложилась по-другому.

Но основным составляющим у Нибори было "возможно", а в распоряжении одно только сейчас. Что поделать, но таковы были и будут порядки в этой несправедливой Вселенной, не позволяющей изменять ход времени и истории. Разве что посредством вмешательства каких-нибудь иных сил. Всё в этой жизни, как правило, у людей решалось методом проб и ошибок, в отдельных случаях - заключением контракта с Инкубатором.

Но, в отличие от этих самых людей и случаев, у Сузу права на эти самые ошибки, пробы и методы просто не было. Больше не было. Как сказали однажды, без ног жить можно, а без надежды - нет. У девушки последним смыслом жизни была сестра и вера в собственное избавление. Но если шанс пробуждения первой ещё был, то прощения ей уже никак не заполучить –без ног она не сможет выполнять выбранный ею же долг. Так что не было ничего. Совсем.

– Говорят, что долго и пристально разглядывать незнакомого человека невежливо. – Тихо скрипнули колёса и грубая, изрядно помятая за всё время своего использования спинка инвалидного кресла. Тело, чуть горбившееся по своей природе или в виду каких-то медицинских и не очень дефектов, с громким шумом откинулось назад, ища какого-то расслабления и свободы. Увы, в туго перевязанных бинтах и без привычной с рождения части тела это было не так легко, как, возможно, казалось со стороны. Да и в правой руке, по прежнему мирно лежавшей на распухших остатках конечностей, девочка что-то сжимала, прятала с явным трепетом. Взгляд, до этого устремлённый на улицу, устремился на незамеченного, казалось бы, ранее собеседника, а голова, словно бы по привычке, чуть повернулась, как бы склонилась набок, открывая на обозрение шрамы, ещё не успевшие до конца затянуться порезы и ожоги.

– Жалкое, наверное, зрелище, да? – Голос был хриплый от непривычки, тихий, но не дрожал, ровно как и пристальный взгляд, хотя дыхание у Сузумэ было заметно сбитым – то ли от какого-то внутреннего перенапряжения организма, то ли от каких-то душевных переживаний, а точнее их смеси. Увы, может и от всего вместе взятого.

На какое-то мгновение уголки губ волшебницы дёрнулись и изобразили полуухмылку-полуулыбку, пустую, абсолютно ничего не выражающую из ряда эмоций и чувств на самом деле. Хотя вид худощавого и невысокого мальчишки, возможно, чуть младше самой Нибори, и чёрные, коротко подстриженные и тщательно "вылизанные" волосы действительно выглядел каким-то забавным и, возможно даже, умилительным. В конце концов, это был первый человек не в больничном халате и не с аккуратной символикой больницы на левой груди. Простой мальчишка. Точно такой же пациент клиники, как и сама Сузумэ. Наверное, она уже и забыла, как такие выглядят. Наверное.

Есть только один путь к сердцу человека, утратившего надежду и веру в что-либо, - честность. В конце концов, обоюдная искренность - это самый лучший оберег для искалеченных жизнью различными путями и способами людей. Иногда три простых слова, сказанных честно и искренне, могут успокоить и унять душевную боль лучше любого специалиста в сфере психологии или обезболивающего препарата, введённого внутривенно. Такие слова бывают эффективнее, чем чьи-то навязчивые и бойкие убеждения в светлое будущее, которого на самом деле-то и нет, и не будет; нежные объятия и горькие слёзы, пролитые в подушку по ночам или над чашкой горячего кофе, чая или другого живительно напитка. Они могут быть эффективнее чьей-то сладостной лжи и, возможно, слепой жизни в ней. В конце концов, эффективнее фотографий с церковными свечами на сотни публичных страницах в социальных сетях и полных самообманной жалости слов "Мне так жаль" в поле статусов, например. Правда — это правда; правда с большой буквы. Правда — это Бог свободного человека. Она не должна пугать человека.

Хотя, может быть окружающие в данный этап жизни люди и взаправду хотели помочь Сузу, искренне и честно. Но какая-то маленькая часть подсознания подсказывала и намекала, что делают они это лишь в угоду собственным стремлениям, идеалам, жалости и личностным желаниям, обманывая скорее себя самих, нежели саму волшебницу и её трагичную судьбу. Кто, в конце концов, хочет, чтобы на его руках и душу прибавилось на ещё одно мёртвое тело? Естественно, никто. Смерть это вообще явление страшное, признавать людям его всегда было сложно. И словно бы их жизненным лозунгом всегда было "Мы заботимся о своей жалости и чести на вашем несчастье". Может быть так оно и было. На самом деле Нибори не имела ни малейшего понятия, ни права судить целое человечество, и она это хорошо понимала. Но зато понимала она и то, что больным, по крайней мере таким, как сама Сузумэ, больше всего не хватало простой искренности, честности и правды. Знала она и то, насколько умилительными были люди, нагло врущие в лицо, при этом делая искренние щенячьи глазки, когда знали правду, когда знали правду и сами жертвы обмана. Это было умилительно. И глупо. Крайне глупо. Человечество вообще крайне глупое существо по своей натуре.

Но её собеседник не врал. Не бывает так, чтобы человек врал, оставаясь при этом совершенно спокойным. Его слова звучали звенящей правдой в, казалось бы, разрежённом воздухе. И это было почему-то приятно настолько, что в обнажённой пустоте сердца звонкой нотой проиграла удовлетворённость и какое-то странное подобие радости.

– Спасибо, – тихо прохрипела Сузу, искренне изумляясь неожиданной правде со стороны постороннего, вовсе незнакомого человека.

Нибори выздоравливала очень медленно, даже слишком медленно, учитывая связь с Инкубатором, что вызывало у врачей опасения за её жизнь, а девушка не обращал внимания на предостережения и беспокойство людей в халатах. И, как правило, те, кто видел от природы и без того небольших размеров тело во всей своей красе, без белых бинтов, морщились и спешили отойти от неё куда-нибудь да подальше, упустить из виду такое жалкое и омерзительное зрелище, лишь бы сдержать рвотные позывы, подступающие к горлу. Совсем маленькие, видя бесстрастие на лице кого-то, кто напоминал им старшую сестру, плакали. За последнюю неделю девушка успела услышать огромное количество слухов и сплетен, в том числе и о её непристойном внешнем виде.

– Но всё же странно, что отвращения нет. Сплошной кусок мяса ведь, никак не иначе. – Придя к такому выводу, волшебница как-то странно ухмыльнулась собственным мыслям и словам.

С высоты второго этажа даже сквозь грязные, в редких серых сухих полосах окна хорошо просматривалась уходящая вдаль, до самой караульной ветряной мельницы, полоса горизонта. Серый асфальт. Серое небо. Серые дома жилой зоны. Толстое стекло, отделяющее детей за окном и детей за стеклом, странным образом преобразовывала всё, что происходило за четырьмя стенами клиники, в серый круговорот, несмотря на солнечную погоду и красочное по натуре своей время года и суток. Почему? Вопрос интересный. Когда же взгляд остановился на двух как две капли воды похожих друг на друга девочек, Нибори показалось, что и внутри неё всё стало таким же серым, сжалось сердце, похолодело.

Девушка резко повернулась в инвалидном кресле. Наверное, движение получилось слишком резким, потому что на мгновение Сузу отпрянула и слегка побледнела, но, собравшись, всё же развернула своё персональное средство передвижения на все сто восемьдесят градусов или около того, главное – в противоположную окну сторону. Плед, до этого неопрятно прикрывающий ноги, соскользнул на пол. Любому нормальному человеку было бы впору разрыдаться, однако волшебница не дозволяла себе такой слабости – лишь шумно и удручённо вздохнула.

– Знаешь, ты прав. Я здесь, как правило, не смотрю в окна. Скорее ищу смирения, меряю последние минуты своего существования, замаливая грехи перед Богом. Самое подходящее для этого место, помимо собственной палаты. – Сузумэ выдавила тихий безразличный смешок, потом резко вздрогнула, осёкшись, и прикусила нижнюю губу. Всё же странно было слышать что-то подобное из собственных уст, даже слишком. Просто ловить себя на хладнокровной мысли или молчать было как-то проще. – Глупо это всё, наверное.

Отредактировано Perpetua (2013-05-21 13:13:48)

В какой-то определённый момент в голову с внезапной и пугающей осторожностью закрался странный образ, смутный и размазанный, но обязательно крылатый и когтистый, не похожий на человека ни по форме, ни по другим любым качественным признакам. Если бы Нибори предстояло воспроизвести его на холсте, то она бы определённо точно выполнила его ничем иным, как масляными красками. Не жалея ни капли заветных цветов, размазывая их по ткано-бумажной поверхности толстыми, далеко неэкономными мазками. А особое внимание она бы уделила двум красным точкам на уровне, как казалось девушке, глаз.  Больше похожие на адские огни, словно пламя самой преисподни, они прожигали душу и тело, и вместе с тем всё его содержимое насквозь, дотла, лишь оставляя и разгоняя на ветру лёгкий пепел. А ещё у этого создания не было ног. Подобное зрелище, как ни странно, пугало, и, не решаясь разглядывать его и дальше, Сузумэ изрядно тряхнула головой, отгоняя воображаемым веником неприятный образ. Однако этот адовый взгляд наверняка станет главным элементом ночных кошмаров волшебницы на ближайшие несколько дней, если не главным героем вовсе. Если ей, конечно, ещё будет дозволено хоть раз увидеть что-то подобное.

Ну, да. То, что столь красочно вырисовалось в голове всего какое-то жалкое мгновение назад, определённо точно не было человеком, и ровно также определённо точно Сузу не была на него похожа. Разве что кое-какими отдельными частями, например, отсутствием нижних конечностей. Однако восприятие себя, как пушечного мяса, не ушло и не изменилось ни в одну из сторон: ни в положительную, ни в отрицательную. Словно бы темноволосый юноша ничего и не говорил по поводу её физического состояния и того, как же всё-таки это выглядит со стороны: отвратно или не очень. Можно было бы, конечно, поспорить, но у волшебницы не было никакого желания навязывать своё собственное мнение кому-то, отстаивать тем более – пусть каждый останется при своём взгляде на ситуацию.

Не изменилось её мнение и по поводу собственного будущего. Слова парнишки, может, и прозвучали какой-то жалостливой отдушиной, но терпкой ложью, тем не менее, не являлись. Это была самая настоящая правда. Да, в этих четырёх стенах никогда не говорят о смерти раньше времени, даже если всё очевидно и просто, как пареная репа. И, да, об этом никто никогда не говорит самим жертвам случая. В первую очередь тем более. Даже если больной находился на обеспечении клиники уже несколько лет и являлся сиротой, никто никогда не осмеливался душить последнюю надежду человека в колыбели. Иногда об этом не говорили и ближайшим родственникам, и соцработникам, на попечении которых и находились всё это время пациенты. Поэтому соответствующие выводы Сузумэ делала и бивала в собственную голову лишь на собственных наблюдениях и доказательствах. И одно из таких она прямо здесь и сейчас держала в руках. Только показывать его девушка своему новому знакомому ну никак не спешила и не собиралась – не настолько близки были эти двое, чтобы она рассказывала ему о том, как по ночам, ещё до аварии, она каждые сумерки отправлялась в собственную экскурсию по городу, спасая, как ей казалось, людей от отчаяния и смерти. От странных и абстрактных ведьм, если говорить приземлённым языком. Терять, конечно, сейчас уже было нечего, однако прослыть безумной и свихнувшейся и потерять собственное лицо в случае чего тоже не хотелось. Лучше уж так, без причины, чем в кабинете одного из врачей во время одной из дополнительных консультаций. Потому бережно хранимый в уже и без того вспотевшей ручке драгоценный камень показался ещё более хрупким и ценным, чем когда-либо ещё.

Дальнейшие действия собеседника Нибори показались умилительными. Не каждый же день, в конце концов, перед ней мальчишки стараются изобразить из себя всех таких рыцарей, принцев, если угодно, размахивая пледом и кутаясь в него, словно в некий плащ! А затем с тихим шорохом мальчишка плюхнулся прямо на пол. Бесцеремонно. Без каких-либо мыслей о том, какой же он пыльный и грязный от количества пройденных на нём ног. Хотя, подобное ставилось под сомнение, если учитывалось, как часто в этой части больницы были люди и с каким трепетом заботливые медсёстры, медбратья и уборщицы поддерживали в здании абсолютной порядок и кристальную чистоту. Здесь у каждой вещи, как и у человека, было своё законное место. Никто особо и не был против.

Теперь, сидя прямо напротив инвалидной коляски, мальчишка был на одном с Сузумэ уровне, на одной и той же высоте, поэтому девчушке не нужно было лишний раз напрягать и без того перегруженный после множества операций позвоночник и задирать голову, разглядывая своего оппонента снизу-вверх. Каждый изгиб тела, каждая даже слабо выраженная черта лица теперь была в полной мере открыта взору. Хотя, если говорить на чистоту, не так-то это уж было и важно для девушки. Но доставляло какое-то неимоверное удовольствие видеть лицо человека, каждую отражающуюся на нём эмоцию и чувство.

- А ты симпатичный. - Неуверенно закусив губу, она немного поддалась вперёд, придвигаясь к нему ближе настолько, насколько вовсе было возможно и допустимо для едва знакомой особы, и проникновенно заглянул в серые глаза. А затем, явно задумавшись, наклонила голову набок и протянула руку к его лицу. Несильно оттянула левую щёку, не обращая внимания и уже, наверное, позабыв про правила высокого этикета, которые родители диктовали ей чуть ли не с самых пелёнок. - И лицо у тебя не такое смазливое, как у моих бывших одноклассников.

Всё это время она с заботливой осторожностью рассматривала его. С большим любопытством, ожидая какой-то ответной и по возможности бурной реакции на собственные действия - крик возмущения или даже пощёчину. Но мальчишка не сопротивлялся, поэтому совсем скоро подобное занятие надоело. Шумно выдохнув, аккуратно, чтобы не причинить какой-либо лишней боли, Сузу отпустила его щеку. Как-то смущённо отвела взгляд в сторону, потупила в пол, с удивительной для себя же лёгкостью разведя руки в сторону.

- Только ты всё равно не прав. Врачи, может, ничего и не говорят, но, сам, наверное, знаешь, что собственное шестое чувство никогда не обманет.

Отредактировано Perpetua (2013-05-22 13:29:00)

Искалеченный волей-неволей судьбы ребёнок лишь разочаровано кивнул, преждевременно повесив нос и отведя взгляд куда-то в сторону. Однако отступать вот так просто от очевидного явно не собирался.

На вопрос о собственном психическом здоровье девушка так и не ответила, оставив его открытым, а сам ответ на усмотрение новоиспечённого собеседника. Конечно, любая другая девушка сочла бы этот вопрос грубым и, скорее всего, изобразила некую обиду, прелестно надув щёчки и скрестив руки на груди, но это была Сузумэ, а не кто-то другой, и за подобными милыми глупостями обращаться стоило не к ней, а к молодым особам из соседних палат, наверное. Для неё же спорить и уж тем обижаться на возможную правду было как минимум глупо и лишено какого-либо здравого смысла.

Она ещё долго чувствовала на себе буривший насквозь душу, леденящий, явно требующий какого-то определённого ответа взгляд, но предпринимать каких-либо активных действий не спешила – лишь в задумчивости поигрывала уже изрядно растрёпанными за день бинтами, временами отвлекаясь на очередной новый звук за толстым оконным стеклом. Думала, наверное, о чём-то. А может и совсем не думала.

– Знаешь, что меня отличает от тех детей? – Наконец, шумно выдохнув, Нибори откинулась на спинку инвалидного кресла и махнула рукой в сторону большого двустворчатого окна за своей спиной. – В отличие от них у меня нет будущего. Абсолютно. Совершенно. Просто нет.

В её голосе сквозило презрение. К самой ли себе или к детям, с которыми так называемая жизнь обошлась менее критично? Она и сама-то не знала. Из принципа. Но и нотки в голосе явно были не чьей-то грубой шуткой или фальшем - искренности Сузу никогда не было нужно занимать у кого-то, у чего-либо или у той же Матери-природы, которая лишила ей ног.

– У меня нет семьи, которая бы обо мне позаботилась, утешила и пригрела. Некому говорит, что всё будет хорошо, что найдётся способ снова поставить меня на ноги. Мне просто некому верить. Последнее, что у меня осталось, моя младшая сестрица. Ей всего двенадцать. Но она не способна позаботиться обо мне даже просто навещая и скрашивая серые больничные будни, потому что прямо сейчас, в этот самый момент, пока мы говорим с тобой, она лежит в реанимации под тонной жизнеобеспечивающей аппаратуры в состоянии комы. – Впервые голос девушки дрогнул, едва не сорвавшись на сиплый хрип. Девушка ненадолго выдержала паузу, собираясь с мыслями и силами, интенсивно набирая в лёгкие воздух. Всё ещё винит себя. – А с такими травмами, в том числе и душевными, меня никогда никто не удочерит, да и обратно в детский дом не возьмут. Кому, в конце концов, нужен нахлебник, который одним только видом пугает детей и даже у взрослых вызывает рвотные позывы у глотки? Такого ребёнка не то, что иметь стыдно, просто-напросто видеть страшно. Знаешь, я бы даже зуб дала, что, будь ты на лет эдак шесть-восемь старше и женат на какой-нибудь молодой особе, ты бы отдал предпочтение не мне или кому-то вроде меня, а, может и не абсолютно здоровому, но как минимум полноценному ребёнку: с ногами, с руками, с полным набором внутренних органов.

Дыхание нарушено. Учащённое сердцебиение. Глаза закрыты, слезятся. А в голове всего одна мысль. Почему так тяжело думать? Проститься, простить, не думать, не плакать и не злиться? А самое главное, почему так тяжело никого не винить? Почему можно смириться со всем, кроме собственный перед кем-то? Не так тяжело, конечно, как вагоны разгружать или рассуждать о судьбе Японии, а тяжело по-другому, чисто эмоционально.

Дверь за спиной тихонько скрипнула, отрезвив девушку и прояснив в какой-то степени разум, однако в помещение так никто и не вошёл. Убедившись, что это всего-навсего сквозняк или что-то в этом роде, Сузу вернулась к прежнему диалогу. С чистой головой. С прежним кротким спокойствием.

– Я утратила свою прежнюю веру в жизнь. Там. – Она положила руку на грудь. Туда, где, по её мнению, размещалось сердце у человека. – Внутри. Там не осталось ничего живого. Так что ты можешь сколько угодно называть меня параноиком или ещё кем, но я-то уже давно всё для себя решила, и ты ничего с этим не сделаешь.

Сузумэ не станет спорить: зачем убеждать её, если она ничего не хочет слушать? Это её право, её решение, и она ему следует. Несмотря на все душевные страдания и эпичные сражения между похороненными заживо надеждами, желаниями и эмоциями, она всё равно обречена. Как бы и что бы там ни было. Самоцвет уже на грани, верно? Так смысл?..

– Извини, – сказала она чуть хриплым, но довольно взволнованным голосом. И потом Нибори развернула инвалидную коляску и поспешила исчезнуть за дверью. Тихонько катнула раз, два, а потом...

А потом что-то пошло не так.

В какой-то момент кресло накренилось вперёд и перевернулось, повалив и погребя под собой и саму безногую личность. Весь мир, как следствие, перевернулся вверх ногами .Надо признать, подобное произошло впервые за время пребывания в коляске, так что ощущения, которые испытала Сузу, были чем-то новым для неё. Она даже почувствовала что-то похожее на боль. Но только не телесную.

Куда-то в сторону отлетел Самоцвет, блеснув бурой краснотой.

Отредактировано Perpetua (2013-05-29 10:11:29)

Страха она не почувствовала. Ровно также, как и боли. Удивление? Может быть. Звонкий хлопок, который должен был ознаменовать конечное соприкосновение человеческого тела о белёсую, уже изрядно потёртую и пожелтевшую напольную плитку, так и не отдался тихим звоном в висках. Совсем ничего. Только с сотрясающим грохотом завалилась на бок инвалидная коляска, скрепя колесом, продолжающим привычное движение вокруг оси собственного стержня. Только так. Только неощутимое, по факту волшебниц, тепло чьих-то рук: мальчишка, совсем недавно мирно распластавшийся прямо перед каталкой, каким-то неведомым доселе чудом успел за какое-то жалкое мгновение до критичной точки соприкосновения подхватить страдающее душой и телом существо. Уберечь, пусть уже ничего не чувствующее, но хрупкое тельце от новой боли. Защитить. Спасти...

Отрезвить Сузу смог лишь чувственный мужской смешок, прозвучавший звонким эхом в опустелом помещении. Как и минуту назад, хочет забрать обещанный Нибори зуб. Серьёзно ли? Правда ли? Или это очередная попытка посильной помощи? В любом случае, волшебницу это не волновало. Она, располагаясь одной ногой где-то далеко, на грани собственного сознания, попросту не осознавала происходящего. Не могла. А мальчишка, тем временем, не спешил. Он вообще всем своим видом как бы показывал, что всё прекрасно понимает, отчего всё происходит и куда ведёт, что в этом нет ничего особенного. Или, нет, совсем нет. Он понял это только сейчас, когда чужой Самоцвет Души блеснул тёмной краснотой в залитым дневным светом зале. Сама же Сузумэ всю правду о своём негласном хранилище души осознала лишь тогда, когда Семя Бед, изъятое из кармана чёрных брюк и возложенное на поверхность потемневшего камня, принялось жадно вытягивать скопившуюся в нём за всё это время темноту. Настолько отвыкла от подобной картины волшебница, что что-то предательски кольнуло и сжалось в груди.

Он был точно таким же, как и она. Её, безногую, но волшебницу, и его, обозлившегося в какой-то степени на лик людской, но стража, связывало куда больше, чем Нибори вообще могла представить. Она вообще, кажется, не верила, что так может быть. Нет, конечно, было излишне логично, что Сузу была не одна такая особенная на всю Вселенную. Кьюбей, в конце концов, сам рассказывал о некоторых волшебницах Митакихары. Но, признаться честно, ещё никогда речь не заходила о мужской части этого одарённого селения, и девушка просто-напросто не задумывала об их причастности к защите людей от ведьм. С другой стороны, у мальчишки было Семя Горя, а ко всему прочему он знал, зачем оно и как им пользоваться. Определённо, темноволосый был на её стороне. Ну или вроде того.

Что-либо ответить Нибори не смогла. Она вообще, знаете ли, была настолько шокирована происходящим, что спазм, перетянувший горло тонкой нитью, мешал дышать. А парнишка времени не терял и, словно бы воспользовавшись замешательством своей собеседницы, принялся кружиться по натёртым плитам, как по паркету, неуклюже выхаживая. Так, как это делали люди в строгих официальных костюмах и пышных платьях в телевизоре. Однажды Сузумэ даже удосужилось увидеть таких вживую. Только это было давно. Тогда родители ещё были живы. Тогда сестрица ещё беззаботно резвилась во дворе и радовалась каждой прожитой минуте, а не лежала под слежкой тонны аппаратуры, что уже на протяжении целой недели или даже дольше поддерживали ей жизнь. Тогда вообще всё было хорошо. Спрашивается, когда всё изменилось? Когда случился тот самый переломный момент, после которого вся жизнь пошла под откос? И, в конце концов, можно было ли это как-то предотвратить?

Вот и тут-то и кончилась прежняя выдержка. Потому что девушка не знала ответов на те вопросы, которые гложили, разрывали на кусочки, сжигали и сводили с ума каждый божий день с того самого злосчастного пожара. Те вопросы, которые заставили её раз за разом отвергать это бесчувствие, это безразличие и силу. В какой-то момент пустота, всё это время, все эти шестнадцать с хвостиком лет полонившая детское тело и разум, взорвалась адской болью. А вместе с тем всё то, во что Нибори убеждала себя, верила, на что опиралась и пыталась сделать своей персональной правдой. Обещание, данной самой себе. Обещание быть сильной, опорой для других страдающих человеческих душ, никогда не показывать свою слабость и слёзы другим. Сейчас их словно бы и не было никогда. Была только маленькая, слабая и содрогающаяся всем телом от нахлынувшего напряжения Сузумэ. И боль. Физическая. Моральная. Жестокая и беспощадная. Та самая, которую волшебница пыталась спрятать от самой себя, не то что от других. Та самая, которую она хранила в маленьком ларце в глубине своей души, перенимая тяжёлый груз с чужих плеч на свои, думая, что это поможет. Это была та самая слабость, от которой она пыталась отречься, пусть это и было невозможно. Та самая, которой она попросту не могла поделиться. Всё это время. Шестнадцать лет. Терпела. Попросту терпела. А ведь, если задуматься, девочка была точно таким же человеком, как и те, что плакались ей в плечо, слабым и беззащитным. Но, в отличие от них же, у Нибори никогда не было сестры-близнеца, с которой она бы могла поплакаться и разделить собственные беды и горести. У неё не было того плеча, на которое она могла бы положиться. Был лишь шкаф с собственноручно собранным замочком и тёплый плед в нём. Но это, конечно же, совсем не то, нет. Ей тоже была нужна чья-то поддержка. Всё это время. Жилетка, в которую можно без стыда лить слёзы. Но у неё ничего не было с самого начала и до конца. Девушка затерялась во лжи ещё тогда, когда стала старшей сестрой. Она опустела с того самого момента, как пообещала и огородила себя от привычных каждому ребёнку вещей. Только условие это было лишь временным. Сейчас - конец, критичная точка. Наконец... А наконец ли вовсе?

Сузумэ плакала, громко всхлипывая, жалась к парнишке, словно новорожденный котёнок к своей матери, растирая слёзы по лицу. Теперь уж не думая ни о чём: ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Теперь уж ничего не важно. Просто плакала. Так, что зубы сами сжались, пережато всхлипнув в тон шумным вздохам, закусывая горькие слёзы ещё теплым пледом.

Отредактировано Perpetua (2013-06-05 09:23:29)

Люди не терпят слабость. И быть слабыми не любят тоже. Они не любят заставлять плакать других, разве что только в целях собственных и связанных с самооценкой, и сами не любят плакать. Ещё не любят, когда кто-то плачет в их собственную жилетку, словно бы это их душа, жизнь или её смысл, а чужие слёзы – червь-труповик или вовсе чья-то разлагающая конечность. Если рядом окажется страдающее существо, подавляющее большинство предпочтёт утешить, сказав, что рано или поздно всё встанет на круги своя, и, что ещё, наверное, хуже, сбежать. Это неправильно. В такие моменты нужно совсем немного – разделить всю ту боль, то отчаяние и ощущение безысходности, что испытывает объект душевных терзаний, просто быть рядом.

Что чувствуешь, когда не можешь выбрать между двумя жизнями? А что, когда умирает семья? Или когда умирает любимый человек? Мало кто знает эту суровую, беспощадную, леденящую от одной только мысли о произошедшем боль. Надо иметь большую душу, иметь огромное сердце, чтобы разделить её с кем-то. Таких людей мало. Искренность сама по себе уже стала редкостью.

Но у Сузу был Хибари, самое глубоко-сердечное, искренне душевное исключение, которое пришлось ждать, казалось бы, вечность. Словно бы колыбельная матери, раздавшаяся громом в проклятом безмолвии человеческой души, такая знакомая, но чуждая сердцу. Всё же правду говорят, что душу и сердце держат открытыми не те, кто зияет в обществе приветливостью, якобы индивидуальностью и общей энергичностью, а те, кто неприметны, молчаливы и, как следствие, по-настоящему искренны. Таким был Кёя. Замкнутый, закрытый и неприветливый, но с большим сердцем, хорошо чувствующим грань между искренностью каждой эмоции и её наигранностью. А ведь, казалось бы, просто очередной смерд или буржуй, обозлившийся на человечество по какой-то совершенно маловажной причине.

На галерее глухим эхом отозвался последний пережатый томный всхлип. Плакать больше не было сил, как и сил в общем, и тело невольно обмякло, продолжая секунда за секундой сотрясаться от мелкой дрожи. Было очень приятно вот так вот просто расслабиться, почувствовав себя наконец защищенной. Ещё никогда и ни с кем Нибори не чувствовала себя так спокойно и свободно. Словно бы она — птица. Душа её – птица.

– Сузумэ Нибори. Ну, знаешь, «воробей, знающий правду». Если можно, просто Сузу. – Первый звук её голоса был слаб и неровен, и, казалось, не выходил из груди, пронесся откуда-то издалека, словно и вовсе залетел случайно в комнату – таким сильным оказался недавний наплыв чувств и боли. За этим первым звуком последовал другой, более твердый и протяжный, но всё ещё, видимо, дрожащий, как струна или туго натянутая тетива, когда, внезапно прозвенев под сильным пальцем, она колеблется последним, быстро замирающим трепетанием, за вторым – третий, за третьим – четвёртый...

– Хибари-сан... – осторожно позвала безногая, всё ещё тихо хрипя, дрожащим голосом. Почему-то стало неловко, и Сузумэ потупила взгляд, неуверенно заглянув в опущенный на колени Самоцвет Души. Похожий на хрустальный, но гораздо крепче, в золотой оправе камень казался не таким грязным, как всего пару минут назад – Семя отработало отведённую ему роль, пусть пустоты внутри должно было хватить ещё на пару раз. Снова цвета скороспелой малины, как раньше. – Спасибо тебе, нии-сан...

Он ведь не будет против, если она будет его называть братом?

Отредактировано Perpetua (2013-06-24 22:06:19)